Живым или Мертвым - Страница 241

241

— Так, отметьте время. Приступили к искусственному дыханию. Пациент, несомненно, в бессознательном состоянии, и мы подаем воздух ему в легкие. Это должно занять три-четыре минуты, я думаю. Кто-нибудь может подойти сюда?

Чавес, стоявший ближе всех, тут же шагнул вперед.

— Приложите электроды к его груди и держите.

Динг повиновался, глядя искоса на экран кардиомонитора. Нарисованные электронным лучом зигзаги казались довольно упорядоченными, но ритм уже не был классическим синусовым. Жена, конечно, поняла бы, что показывает пляшущая линия на маленьком экране, но для него все это было не более содержательно, чем помехи в телевизоре. Слева от него доктор Пастернак равномерно, через восемь-девять секунд, нажимал и отпускал кнопку маски дыхательного аппарата.

— Какой счет, док? — спросил Чавес.

— Снабжение кислородом восстановилось, и его сердце возвращается к нормальной работе. Сукцинилхолин окончательно распадется через несколько минут. Когда увидите, что начались движения тела, это будет значить, что действие практически закончилось. Я подержу его на аппарате еще минуты четыре или пять, — ответил доктор.

— Что он испытал?

— Я не советовал бы вам узнать это на своей шкуре. Мы устроили ему подобие обширного инфаркта. Боль должна была оказаться сильной, вернее сказать, ужасающей. Вероятно, он воспринял это, как нечто кошмарное, впрочем, я думаю, что у него для этого были все основания. Через несколько минут увидим, как он воспринял происшедшее, но, полагаю, никто не захотел бы испытать это вновь. Скорее всего, он думает, что только что окунулся в ад до самого дна. А как это на него повлияет… повлияло, увидим через несколько минут.

Ноги зашевелились через четыре минуты тридцать секунд. Доктор Пастернак посмотрел на экран кардиомонитора и окончательно успокоился. Действие сукцинилхолина на организм Эмира закончилось, и его мышцы вновь пребывали под контролем нервной системы, как и всю предыдущую жизнь.

— Он останется без сознания еще несколько минут, пока его мозг не заполнится вновь обогащенной кислородом кровью, — объяснил анестезиолог. — Пусть очнется нормально, а потом мы с ним поговорим.

— Каким будет его психическое состояние? — этот вопрос задал Кларк. Ему никогда прежде не доводилось видеть ничего хотя бы сходного с тем, что сейчас произошло.

— Это может зависеть от многих обстоятельств. Я допускаю, что он может сохранить стойкость и волю к сопротивлению, но такое маловероятно. Он получил единственный в своем роде и крайне отрицательный опыт и не пожелает повторить это впечатление. Он вытерпел боль, по сравнению с которой страдания роженицы — все равно что пикник в Центральном парке. Я могу лишь догадываться о том, насколько ужасными оказались для него последние минуты. Я не знаю никого, кто перенес бы что-то подобное… ну, возможно, пожалуй, некоторые, страдавшие особенно тяжелыми инфарктами, но они, как правило, не запоминают, насколько сильной была боль. У них мозг работает по-другому. При обычных условиях воспоминания о слишком сильной боли стираются из памяти. Это своего рода защитный механизм. Но с ним все не так. Он запомнит если не саму боль, то весь комплекс ощущений. Если он не перепугается намного сильнее, чем когда-либо в жизни, то… то значит, перед нами не кто иной, как Джон Уэйн, да еще накачавшийся наркотиками. Таких людей в реальном мире не существует. Также могут быть трудности с его религиозными убеждениями. Они могут оказаться весьма твердыми. Впрочем, их твердость мы еще сможем оценить. Хотя если он и теперь станет упираться, я буду сильно удивлен.

— А если все же будет, мы сможем повторить эту процедуру? — спросил Кларк.

Пастернак отвел глаза.

— Да, это возможно. Пожалуй, даже неограниченно. Я слышал в округе Колумбия разговоры, что восточногерманская «Штази» широко практиковала этот метод при допросах политзаключенных и арестованных шпионов — всегда с успехом. Потом они отказались от него — не знаю почему. Возможно, даже им он показался слишком жестоким. Я, кажется, вчера уже говорил, что рецептура взята из записей Йозефа Менгеле. Начальник «Штази» — если не ошибаюсь, его звали Маркус Вольф — был евреем, и, возможно, именно это его и остановило.

— Как вы себя чувствуете, Рич? — спросил Хендли.

— Со мной все в порядке. А с ним — нет. — Доктор немного помолчал. — Этого парня все же казнят?

— Это будет зависеть от того, кому он достанется, — ответил Хендли. — Если ФБР, то ему предстоит пройти все этапы федерального суда, а потом, если все пройдет нормально, он отправится в Терре-Хот, Индиана, и после положенной юридической процедуры уснет вечным сном. Впрочем, это уже не наше дело.

«То, что лежащий на столе человек только что вытерпел, было гораздо хуже смерти», — подумал Пастернак, но говорить этого вслух не стал. Его совесть вроде бы не возмущалась, но все же на душе было неспокойно. Сделанное им только что действительно родилось в лаборатории Йозефа Менгеле, и нью-йоркский еврей не мог чувствовать себя счастливым, используя разработки этого кровавого садиста. Но ведь тело его брата так и не смогли найти, оно распалось буквально на атомы при разрушении башен торгового центра. У Майка не было даже могилы, куда могли бы прийти его дети. И устроил все это именно негодяй, который лежал привязанным на столе, так что Рич Пастернак велел совести помолчать. Он занимался сейчас если не божьим, то, по крайней мере, семейным делом, и имел для этого все основания. И совести отнюдь не следовало укорять его.

241